Например, в древнем классическом арабском языке более пяти тысяч слов, связанных со словом верблюд. Но каждое из них предназначалось для обозначения одного из многочисленных аспектов, одной из мельчайших деталей анатомии верблюда, его внешнего вида, пола, возраста, шерсти, его привычек и криков, и одновременно в ситуации, строго привязанной к месту и времени, не говоря уже о росте верблюда, его здоровье, пороках, болезнях или же достоинствах. Суметь сказать, о чем идет речь, чего она касается, в каком месте и с кем, почему это произошло там, как и в какой момент - именно в этом и состояли вопросы, на которые могло ответить одно-единственное слово в словарном гнезде «верблюд»*.

Для того чтобы удовлетворить всем этим требованиям, соответствующее слово становилось подлинным именем собственным, которое могло в данный момент времени относиться к единственному индивидууму. Это напоминает условия назначения на пост, подбираемые для кандидата, который только и может отвечать им и для которого данный пост забронирован заранее.

Каждая семья имела свой словарь, как бывает и сегодня, когда диалог между близкими становится для человека постороннего, знающего тот же язык, практически непонятным, если он не посвящен во все логические переплетения, которые несет каждое слово для членов этой семьи.

Однако такая «специализация», привязанная к персонифицированной реальности, отторгала всякое обобщение и препятствовала экспрессии движения и переменам, облегчающим путь от имени собственного к простым словам, иначе говоря, путь преобразования имени в символ. Общественная работа особенно со действовала бы этому переходу а использование инструментов, в свою очередь, потребовало бы более гибкого владения языком. Происхождение большей части глаголов, связанных с ремеслом, свидетельствует в пользу такой гипотезы. Первая речь, по-видимому, была связана с поступком, делом, когда слова, еще не вышедшие из фразы, заменили старые жесты, так как голос проникал дальше, чем они, и доходил до тех, которых хотели известить о чем-либо, но не могли видеть. Если бы у нас был способ собрать такую информацию, мы могли бы попытаться «поднять» самые употребительные слова, в особенности глаголы любого языка, и дойти до первичного источника их происхождения в соответствии с ремеслом.

В узком смысле язык символов появился, когда слово, едва вышедшее из «жильной породы» фразы, было использовано для передачи какого-то чувства или мысли.

VI. Мутация жеста

Хотя происхождение фразы, а следовательно, и языков уходит в темные и далекие времена, психология, традиция легенд и этимология могут под разными именами пролить некоторый свет на механику ее символического языка.

Психологию говорящего всегда можно было понять в состоянии зарождения фразы. Д.-Б. Вико и В. Гумбольдт размышляли над этим вопросом. На основе своего писательского опыта в поисках терминов, способных выразить мысль, они пришли к заключению, что до любой глагольной артикуляции существовала некая внутренняя сила, махание или сотрясение, где просматривался источник всех метафор и архаичная эмбриональная форма теории жестов.

Следует проанализировать механизм, в силу которого предчувствие претворяется в интуицию и сообщает нам о способе, вызывающем необходимое нам слово под давлением так называемой мысли. Рассмотрим понятие «дерево» и спросим себя, как оно формулируется. Первобытные люди беспокоились о существах и вещах, среди которых жили, лишь в той мере, в какой это касалось их нужд и потребностей. Лесорубы доисторической эпохи прекрасно отличали ясень от березы и дуб от сосны, потому что использовали для разных целей их древесину, кору, семена, листья. Точное слово соответствовало каждому специальному назначению, и никто не испытывал необходимости объединить все виды деревьев в абстрактном выражении под одним словом.