«По мере того как употребление греческого языка стало распространяться в ближайших городах Азии; их жители, не владея еще достаточно этим языком, но желая прослыть красноречивыми, начали прибегать к перифразам вместо собственных слов, и эта привычка в них укоренилась» (12, К 16).

Подобным же образом противопоставляются греческий и латинский языки: «Недостаточность нашего языка выражается прежде всего в том, что у нас нет собственных названий для многих вещей, так что мы вынуждены прибегать к окольным выражениям, или перифразам» (12, X, 34).

Наконец, в последний раз применяя тот же прием, Квинтилиан анализирует элемент, связанный с verba, а именно переносный смысл, и снова вскрывает внутри него противопоставление слов и мыслей, поскольку среди тропов «иные из них употребляются ради [выражения] смысла, иные — ради красоты» (8, VI, 2). Таким образом, одни тропы используются, в частности, для более ясного представления мыслей и предметов, а другие создаются лишь для того, чтобы их оценили как таковые. Ход мыслей Квинтилиана можно обобщить следующим образом:

Парадоксально, что в этой классификации область verba постоянно сужается, словно шагреневая кожа, уступая желанию ритора, хотя собственный предмет риторики у Квинтилиана помещается ближе к verba, чем к res. Риторика, которой вроде бы надлежит быть приятной работой над словом, все более теряет свою значимость, ибо Квинтилиан заявляет, что он ценит лишь такую речь, которая полезна для познания вещей, не перегружена ненужными украшениями и даже может остаться незамеченной; одним словом, ему нравится речь, не имеющая отношения к риторике. Эти противоречивые требования неизбежно приводят к тому, что ритор, не изменяя своему ремеслу, воспринимает его отныне с нечистой совестью.

Впрочем, свое неодобрительное отношение к риторике Квинтилиан формулирует не только имплицитно, но и открыто; он решительно заявляет, что предпочитает греческий язык латыни, аттицизм — азианизму, иными словами, смысл — красоте.

«В речи, которая восхищает подбором слов, мысль оказывается недостаточной» (8, Предисловие, 31). «На первое место я ставлю такие качества, как ясность, уместность слов» (8, И, 22). <гСледует полагать, что говорить в аттическом стиле значит говорить совершенно» (12, X, 26) и т. д.

Квинтилиан не собирается превращать риторику в праздник языка, ибо для него это не праздник, а оргия. Этот тезис можно подтвердить и развернуть, если проанализировать те тропы, к которым прибегают риторы для обозначения самой риторики и более конкретно тропа, занимающего в ней, как мы убедились, центральное место. Вспомним, что метафоры, относящиеся к риторике предшествующего периода (от Аристотеля до Цицерона), основывались на отношении типа средство-цель. Теперь ситуация иная, и место этого отношения заняла диада форма-содержание или, скорее, внешнее-внутреннее, что и привело, собственно говоря, к обесцениванию риторики. Мысли и предметы составляют внутреннее содержание, лишь прикрытое риторической оболочкой. Поскольку, как мы убедились, язык постоянно уподобляется человеческому телу с его жестами и позами, то риторические украшения становятся его одеянием.

Можно найти многочисленные примеры, иллюстрирующие оба аспекта такого отождествления: использование метафор говорящим уподобляется прикрыванию тела, их понимание — его раздеванию. Еще Цицерон проводил противопоставление между внутренним и внешним, но у него оно как бы сдвинуто на одно деление шкалы, поскольку само тело оказывается всего лишь внешней оболочкой чего-то иного: «Действительно, найти и выбрать, что сказать — великое дело: это как бы душа в теле...» (Оратор, 14, 44)¹. Апр, описывая в диалоге Тацита новое красноречие, также превращает тело в подобие оболочки, но в более материальном смысле: «А между тем, как и человеческое тело, прекрасна только та речь, в которой не выпирают все кости, в которой равномерно текущая и здоровая кровь заполняет собою члены и приливает к мышцам, и ее алый цвет прикрывает сухожилия, сообщая прелесть и им» (21)². Идеи Апр уподобляет костям и венам, слова — плоти, флюидам, коже.