Следующий шаг приближает нас к тому, что прикрывает тело, — к одежде. Сравнение метафор с одеяниями стало каноническим; еще Аристотель, говоря о метафорах, утверждал:

«Нужно рассудить, что тан же [подходит] для старина, нан пурпуровый плащ для юноши, потому что тому и другому приличествует не одно и то же» (Риторика, III, 1405а)³.

А вот что говорил по этому поводу Цицерон:

«Как говорят, что некоторых женщин делает привлекательным само отсутствие у прошений, тан и точная речь приятна даже в своей безыскусственности; и в том и в другом случае что-то придает им красоту, но красоту незаметную. Можно убрать всякое приметное украшение, вроде жемчугов, распустить даже завивку и подавно отказаться от всех белил и румян — однако изящество и опрятность останутся» (Оратор, 23,78-79)\

Один из участников диалога Тацита делает выбор между различными видами одежды:

«...все-таки много лучше одеть речь в грубошерстную тогу, чем обрядить ее в кричащее тряпье уличной женщины» (26) Ч

В этих сравнениях чувствуется моральное осуждение: украшенная речь уподобляется женщине легкого поведения, яркому гриму; насколько же выше мы должны ценить тогда естественную красоту, чистое тело и, следовательно, отсутствие всякой риторики. Следы этих сравнений можно проследить вплоть до Канта; функция «нравиться», бывшая, как мы убедились, основной функцией риторики, объявляется уделом женщины (мужчинам более подходит функция «возбуждать страсти»); женщинам — красота, мужчинам — ум («Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного»)².

Моральное осуждение достигает своего рода кульминации у Квинтилиана; для него речь — мужского рода, следовательно, украшенная речь — это куртизанка мужского пола, и к плотской любви добавляется еще и перверсия. Разве при чтении его инвектив не возникает в воображении образ травести с гладко выбритым лицом?

«Есть и такие, кто прельщается одной внешностью и находит в набеленных лицах, на которых выщипаны все волоски; в завитых локонах, заколотых шпильками, в искусственном румянце более очарования, чем в первозданной природе, хотя красота тела явно сопряжена с развращенностью нравов» (2, V, 12).

О том же он говорит и в другом месте:

«Тела здоровые, с неиспорченной кровью и укрепленные упражнением, черпают красоту из того же источника, что и силу, ведь они имеют прекрасный цвет, хорошо сложены и мускулисты, но если кто вздумает те же тела сделать женоподобными, выщипав на них волосы и наложив румяна, то обезобразит их совершенно самими усилиями, предпринятыми ради их украшения. .. То же происходит и с блестящей и пестрой речью некоторых ораторов: она делает женоподобными самые мысли, облекаемые в такие слова» (8, Предисловие, 19-20).

И далее:

«Но эта красота, повторяю, должна быть мужественной, сильной и целомудренной; ей не следует стремиться к изнеженности и жеманству и к поддельным краскам; пусть блеск ей придают полнокровие и сила» (8, III, 6).

Цицерон, будучи уличен в увлечении азианическим стилем, тут же попал под подозрение и относительно своей половой морали; его упрекали в том, что «стиль у него азиатский... слог невыразительный, неровный и (какая оскорбительная клевета!) почти женственный» (12, X, 12). Выщипывание волос на мужском теле ведет к уродству: «Готовы даже любить безобразие, уродство как тел, так и языка» (2, V, 11).

Речи должны вызывать «удивление и удовольствие, однако не то удивление, что вызывают чудовища, и не болезненное удовольствие (voluptate), а такое удовольствие, которое мы испытываем от красоты и благородства» (8, Предисловие, 33).