<гАллегория преобладает в христианском искусстве... В древнем искусстве, наоборот, господствовал символ [продолжение этой фразы подсказывает нам содержание противопоставления], и в нем сохранялось то единство, которое разрушает аллегория...» (Эрвин, с. 301)².

В другом месте та же мысль выражена сложнее:

«гЕсли в направленности древнего искусства сущность и явление всегда символически объединены уже в деятельности, то здесь [в современном искусстве] они находятся в аллегорическом противопоставлении, которое может быть опосредовано только остроумием (Witz); оно соединяет отдельные связи предметов и тем самым снимает их обособленность...» (Эрвин, с. 376)¹.

Символ и аллегория характеризуются единством противоположностей. Однако такое единство может выступать в различных видах, о чем свидетельствует противопоставление греческого и христианского искусства (или, как у Шеллинга, противопоставление природы и искусства): противоположности могут находиться в гармонии между собой или же сосуществовать, оставаясь по своей сути непримиримыми. Единство разрушается или сохраняется, оно может быть осознанным или неосознанным. Witz играет здесь некую роль, которую невозможно охарактеризовать подробнее: в аллегории, то есть в случае непримиримого и, так сказать, безнадежного сосуществования противоположностей Witz является средством ослабления напряжения или, как говорит Зольгер, снятия (Aufhebung); аллегория есть отрицание отрицания.

Из этой первой характеристики вытекает вторая, связанная не с синтетизмом, свойственным как символу, так и аллегории, а с тем фактом, что эти категории находятся в постоянном становлении. И символ, и аллегория суть процессы становления, но поскольку для аллегории скорее характерен разрыв, а для символа — гармоничное сочетание противоположностей, то аллегория как бы предшествует символу и потому ближе к чистому становлению, а символ оказывается ближе к результату процесса (таким образом Зольгер вводит временной параметр).

«гВ аллегории содержится все то же, что и в символе, только в ней мы по преимуществу созерцаем действие идеи,уже завершившееся в символе... Когда мы рассматриваем символ [в широком смысле] с точки зрения деятельности, мы обнаруживаем в нем следующее: 1. Действенность прекрасного исчерпана, то есть сама стала объектом или материалом, в котором она тем не менее продолжает восприниматься как действенность. Это символ в узком смысле слова... 2. Мы воспринимаем прекрасное как материю, постигаемую еще в деятельности, как момент деятельности, связанной с двумя сторонами. Это аллегория» (Vorlesungen, с. 131,129)².

Противопоставление сторон, становление присутствует и в символе, и в аллегории, но двойственность более явственна в аллегории и более гармоничном образом снимается в символе. Или, как пишет Зольгер в другом месте, деятельность окрашена материей в аллегории, а материя окрашена деятельностью в символе (там же).

Итак, оппозицию между символом и аллегорией Зольгер формулирует с помощью привычных категорий эстетики романтизма, которые, однако, обычно используются для характеристики одного только символа. Одновременно исчезает и обязательное у Гёте, Шеллинга, Аста, Гумбольдта и др. пренебрежительное отношение к аллегории, поскольку теперь она наделяется теми же качествами, что и символ в широком смысле слова, и иногда эти качества проявляются в нем даже в большей степени, чем в символе в узком смысле слова. Как и Крейцер, Зольгер открыто утверждает равноправие символа и аллегории: «У обеих форм равные права, и ни одну нельзя безусловно предпочитать другой» (Vorlesungen, с. 134)¹; он лишь отводит и символу, и аллегории особую сферу действия, в которой одна категория оказывается уместнее, чем другая.