Принципиальный вопрос заключается в том, может ли человек, не повторяя трагического опыта жизни предшествующих поколений, стать человеком? Обычно страдание и зло объясняются или внешними причинами, например нуждой, или внутренними — злобой, завистью, агрессивностью. В зависимости от этого можно выделить позиции оптимистов и пессимистов. Первые считают, что улучшение условий существования улучшит жизнь и исправит человеческую природу, которая на самом деле обусловлена обществом и культурой. Другие, как Я. Бурхгард, полагают, что зло в мировой истории неизбежно и непреодолимо, ибо коренится внутри человека. Споры на эту тему бесконечны, и их значение, вероятнее всего, состоит в том, что они повторяются. С учетом этого и следует переформулировать саму проблему, осуществить деструкцию и затем деконструкцию того общего дискурсивного поля, на котором вот уже два тысячелетия ведут споры противники.

Предпринимая попытку разыскать следы дерридианской стратегии деконструкции и у других философов, в частности у Шестова, и тем более попытку ее «переприсвоения», следует все-таки задаться вопросом о том, а что было бы, если эта апория и ее повторение исчезнут? Деконструкция — это двойной и двойственный жест по отношению к архаическому и маргинальному опыту бытия. С одной стороны, это указание на необходимость его ассимиляции и исполнения. В современной относительно благополучной жизни люди, избавленные от страданий, утрачивают и чувство сострадания. С другой стороны, это совершенно естественное стремление современного интеллектуала из бавить человека от репрессивности во всех ее формах. Поскольку сфера телесного насилия благодаря усилиям общественности все-таки постепенно уменьшилась, то философы указывают на репрессивность «смысла», «знания», «истины» и других идей, которые, как считали раньше, делают людей свободными. Сегодня мы понимаем, что истины науки и морали выносят молчаливый приговор значительному числу людей, животных, самой природе, интернируя их за рамки нужного, здорового, полезного и целесообразного. И поскольку апория также присуща деконструкции, это ставит под сомнение ее превосходство. Правда, Деррида в последние годы значительно приглушает ее «революционный» тон и трактует ее как стратегию жизни в условиях обычных апорий тавтологий и парадоксов, как более осмотрительную и ответственную стратегию, которая даже если и связана с реанимацией и сохранением негативных сторон бытия, то, по крайней мере, с чувством сознания последствий и, таким образом, без розового оптимизма и революционной решимости. Этим деконструкция избавляет нас от ничем не оправданного ощущения превосходства перед прошлым, которое неизбежно присуще позиции критика и интерпретатора. Вопрос в том, как это «рефлексивное ощущение» связать с практической политикой и моралью. Видимо, на решение его и направлены последние работы Деррида, который усиленно разрабатывает политические и этические проблемы. Он пытается показать, что на основе ранее проработанных им маргинальных форм опыта и странных понятий может быть создана новая и более человеческая практическая

Ж. ДЕРРИДА: КУРС ЕВРОПЫ

Философию, которая ищет истину и говорит о ней, саму нельзя оценивать с точки зрения стандартной теории истины как соответствия. Она находится с «действительностью» в очень странных отношениях. Обычно спорят о том, кто кого определяет: жизнь философию или наоборот. У Гегеля, например, «действительна» философия, а у Маркса социальная реальность. На самом деле философия никогда не «соответствует» действительности. Даже позитивизм, призывающий к преодолению пустых мечтаний и предрассудков и не признающий, что именно они составляют ядро нашей повседневной реальности, сам остается несбыточной мечтой. Именно в форме идеологии и утопии появляется «действительность» философии, она «действует» не как сообще ние о том, что есть на самом деле, а как критика или призыв к изменению настоящего. Сказанное можно применить к оценке проектов как Европы, так и России. Дискурсы о них зависят от настоящего, но выступают не констатациями, а оценками и как таковые являются речевыми действиями.