Платон не различает потребность, надежду и предвосхищение радости и обобщает их как формы направленного на будущее знания. Но, конечно, он отличает их от мантики. Гадамер интерпретирует Платона так: в потребности и чаянии само Dasein понимает себя, опираясь на свои возможности, отпирая нечто будущее в качестве чего-то исполняемого и того, что должно быть ожидаемо... это некое самопонимание Dasein в обнадеживании себя чем-либо и себярадовании чем-либо.

Надежда не просто мнение о будущем и не является обычным мнением, которое не имеет гарантий. В надежде осознается, что ожидаемого может и не быть. Конечно, надежда содержит некое чувство пути своего достижения, но в целом она все-таки парит над действительными или возможными трудностями. Таким образом, основание надежды отличается от мнения о будущем — вероятностного знания — прежде всего своим субъективным характером. В надежде человек возвращается к самому себе и одновременно открывает в реальности нечто такое, что вселяет надежду. И это ожидаемое также не есть результат расчетливого предвидения, а задается Dasein исходя из тех возможностей, в которых оно может исполнить само себя. В оценке предвкушения удовольствия главным является самополагание, и если его связывают с чем-то дурным, то тем самым скрывают возможности, в которых может осуществить себя человек. Парадокс, состоящий в том, что ложное предвкушение радости имеет место действительно и тем не менее подлежит осуждению, снимается пониманием себя исходя из мира.

ГЕРМЕНЕВТИКА СТРАДАНИЯ

Обманчивые удовольствия полагают некое истинное удовольствие, в котором Dasein понимает себя исходя из открытия подлинно радостного. Поиски истинного удовольствия переводятся в поиски такого сущего, которое всегда вызывает удовольствие и не смешано со страданием. Отсюда возникает радикальная задача открытия в многообразных смесях удовольствия и неудовольствия чистого, притязающего на благо удовольствия.

Прежде всего к таким можно причислить удовольствия, в которых отсутствуют страдания. Но в герменевтике они оказываются не просто чем-то негативным. По сути они являются единственно подлинной реальностью, ускользание от которой и порождает удовольствие. При этом в страдании Dasein обнаруживает себя наиболее рельефно. Такая интерпретация кажется неприменимой для античной культуры, которая хотя и приучала терпеливо переносить страдание, однако не считала его чем-то позитивным и во всяком случае была далека от того, чтобы культивировать наслаждение от страдания, как это сделало христианство. Однако философы, которые позволяли себе сомневаться во всем, предложили довольно-таки необычную теорию, согласно которой человек забывает себя и мир именно в удовольствии и возвращается к ним страданием. Именно перенося тяжесть страдания, человек ощущает, переживает, осознает самого себя. Страдание — это нарушение самозабвения, достигаемого посредством удовольствия.

Страдание не является непосредственным переживанием тела, а так или иначе связано с душевными воспоминаниями и переживаниями. Боль — не абсолютна, ибо надежда на ее прекращение — приятное переносится в будущее или прошлое, хотя не переживается в настоящем. Благодаря этому даже боль и страдание не являются абсолютной лишенностью, а возникают как душевные состояния благодаря воспоминанию о приятном. Согласно стоикам, страдание проходит, если человек понимает, что не может его избежать. Платон же характеризует страдание и удовольствие не как некий застывший раствор противоположных переживаний, а как нечто колеблющееся, как то, что опережает и одновременно отстает от самого себя.