Понятно, что так можно спокойно снабдить смыслом несколько десятков слов, и пока их мало, их смыслы пересекаться не будут. Поэтому, например, слово МАРАТЬ можно не рассматривать, ибо совершенно очевидно, что никакого отношения ни к РАДОСТИ, ни к МАТЕРИ это слово не имеет. Но как только мы выйдем за этот небольшой круг произвольно отобранных слов, мы совершенно явно обнаружим полное несоответствие их значения предписанному им смыслу. Иными словами, весь произвол нашей семантизации слогов выступит наружу, и данная концепция рухнет. Поэтому задача исследователя состоит в том, чтобы создать весьма небольшое число примеров.

Аналогичный подход применим и к письменным знакам. Мы можем приписать им какое угодно звуковое значение, и пока мы читаем ограниченное число слов, эти значения могут образовывать разумные слова. Но стоит увеличить длину текста, как вся разумность тут же улетучивается. Так, «дешифруя» письмо линейное А, Г.С. Гриневич прочитал слова ТА-ЛУЯ и РАТАМАДЕ, которые он принял за имена собственные. Что ж, в каком-то языке такое допустимо. Невозможно ни доказать, ни опровергнуть существование подобных имен собственных. Но вот слово ИЧАЧАРЕ, прочитанное им там же, уже плохо понимается как имя собственное. А наиболее разумной он представляет дешифровку, которая, будучи написанной сплошной, выглядела так: НЕДУСЕ7БЕИЧАСУДАА ЙЕ-ТЕНИЖИВЬВИЕ. Затем он разбил текст на слова, совершив замены: ДУ = ДО, СЕ? = СЕ, ДАА = Д’А, ВЬВИЕ = ВЬЕ. Получилось: НЕ ДО СЕБЕ И ЧАСУ, Д(Л)А ЙЕ ТЕНИ ЖИВЬЕ, то есть ДО СЕБЯ И НИ ЧАСУ, ДЛЯ ЕЕ ЗНАМЕНИ ЖИВЕМ. Для знамени кого? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку первый текст получился, как того и следовало ожидать, совершенно бессмысленный, а второй текст был призван извлечь хоть что-то разумное из этого нагромождения слов. И чем больше будет длина исходного текста, тем менее вразумительным будет выглядеть подстрочник его «перевода». Кстати сказать, при нормальной дешифровке наблюдается как раз обратная закономерность: чем длиннее текст, тем точнее определяется и значение каждого знака, и общее содержание послания.

Вообще говоря, разница между подстрочником (черновиком) и окончательным вариантом (беловиком) обычно невелика. Мог где-то ошибиться автор надписи, а где-то неверно прочитать и эпиграфист, какие-то места могли оказаться написанными неясно; лигатура могла быть разложенной не в том порядке. Вот эти-то незначительные огрехи и отличают подстрочник от беловика при нормальной дешифровке. Что же касается произвола при приписывании слоговому знаку некоторого смысла, то это в дальнейшем оборачивается генерацией совершенно непонятного подстрочника, и огромные усилия дешифровщик должен потратить на вытаскивание из него хотя бы какого-то смысла. Иными словами, чистовик эпиграфисту в таком случае приходится придумывать заново, опираясь на одному ему ведомые буквы подстрочника. Тем самым, нелепый подстрочник служит не источником окончательного текста, а неким антуражем, неким «трудным древним языком», с которого якобы приходится переводить текст. На самом деле этот якобы переведенный текст сочиняется заново.

Из этого вытекает вторая отличительная черта популистской «дешифровки»: слова подстрочника не анализируются на принадлежности к частям речи, а затем — на наличие в них рода, числа, падежа, или времени и лица. Не составляется и словарь встреченных в данном языке слов. Все это совершенно понятно, поскольку не то, что трудно, а совершенно невозможно требовать от сочиненной галиматьи, чтобы она имела одинаковые окончания в одинаковых падежах или лицах глагола. Ибо то, что в исходном языке было нормальным словом, теперь совершенно произвольно дробится на фрагменты, которые, к тому же, получают иное звучание. Так что эти квазислова вообще не могут иметь характеристик каких-то частей речи.